Из аэропорта Макс позвонил Маше.

– Ты уже возвращаешься? – обрадовалась она. – Во сколько прилетаешь? Отлично! Я буду на работе, а вечером созвонимся. Я уже соскучилась!

В самолете он сразу же заснул и проспал весь полет: сказывалось нервное напряжение последних дней. Проснувшись, почувствовал себя бодрым и отдохнувшим, отхлебнул виски из фляжки и принялся смотреть в иллюминатор, будто надеясь с двенадцати тысяч метров увидеть Москву.

На Кутузовском ждала неудача. Алексей Иванович наведывался туда трижды, причем последний раз пришел в семь утра, когда даже самые занятые люди, если только они не работают в литейке, должны еще сидеть дома. Но он напрасно стоял, согнувшись над ящиком домофона, и прислушивался к его гробовому молчанию. Квартира Евсеева была необитаема. Веретнев набрал номер соседней квартиры, и спустя минуту заспанный женский голос ответил ему: «Кто?.. Инна Андреевна? Не знаю, давно ее не видела. Скорей всего в Жуковке, на даче...»

Веретнев терпеть не мог Рублевское шоссе с его свирепыми гаишниками из спецбатальона, подчиняющегося отнюдь не милицейскому начальству, трехметровыми заборами, оснащенными камерами наружного наблюдения, и бешено проносящимися лимузинами с мигалками и особыми номерами, от которых, словно брызги, разлетаются к обочинам машины рядовых граждан. Раньше тут носились черные правительственные кортежи, и с ними все было понятно: кто, почему, по какому праву. И можно было быть уверенным, что тебя не собьют для забавы да не выстрелят из окна ни с того ни с сего. Теперь такой уверенности нет.

Держась в правом ряду на разрешенных обычным смертным пятидесяти км в час, Веретнев добрался до КПП и предъявил удостоверение подполковника ФСБ, которое при выходе на пенсию объявил утерянным, из-за чего его послужной список завершился выговором за небрежное отношение к сохранности документов.

В этом заповеднике даже такие «ксивы» не являлись козырными тузами, и охранник не торопился его пропускать: долго звонил на дачу, заглядывал в какой-то журнал, морщил лоб.

– Хозяйка у себя, но не берет трубку. Наверное, в саду ковыряется... Не знаю. Положено согласия спросить...

Но жена бывшего ответственного работника ЦК КПСС уже не входила в козырную колоду, и, в конце концов, отставной подполковник был пропущен на территорию поселка.

На фоне многоэтажных кирпичных домов за кирпичными же заборами дача Евсеева – двухэтажная деревянная вилла в норвежском стиле – выглядела лишь следом былого великолепия. Углы потемнели от влаги, черепица на крыше растрескалась и приобрела печальный темно-зеленый оттенок упадка. Невысокий дощатый забор, оставшийся еще от тех времен, когда товарищам по партии считалось зазорным скрывать что-то друг от друга, покосился и разъехался.

Веретнев сильно толкнул ветхую калитку, она туго провернулась на проржавевших петлях. Он протиснулся внутрь и из номенклатурного дачного хозяйства Управления делами Президента страны попал на убогие «шесть соток» среднестатистического российского дачника.

Под окнами кособочилась жалкая, кое-как слепленная тепличка, участок был захламлен битыми железобетонными плитами, ржавыми трубами и проволокой, в домике обслуги не осталось ни одного целого стекла. Правда, вокруг этого островка убожества расстилался роскошный нетронутый участок размером почти с гектар. Снег почти весь сошел, лишь кое-где белели ноздреватые холмики, высокие мачтовые сосны подпирали низкое небо, пронзительно пели синички.

Из-за дома вышла полная женщина в ватнике, наброшенном на спортивный костюм, и резиновых сапогах.

– Вам кого?

Инне Андреевне было пятьдесят два года, она тоже, как и этот дом, имела когда-то великолепный фасад, который сейчас стал рыхл и жалок.

– Вы по объявлению? – переспросила она. – Только имейте в виду: мне нужны рекомендации. Я не стану продавать дачу первому встречному!

Уверенный голос и надменный тон явно остались от прежней жизни и резко контрастировали с ее сегодняшним обликом.

– Я ничего не покупаю, – сказал Веретнев и достал удостоверение. – Мы когда-то работали с Леонидом Васильевичем...

Он видел, как тревожно блеснули глаза Евсеевой и маленький рот, затерявшийся где-то между глубокими носогубными складками, задрожал. Но удостоверение она изучила внимательно, после чего кивнула и заметно успокоилась. Всю жизнь она с доверием относилась к таким документам, а об ослаблении контроля за кадрами и неумеренном развитии полиграфической техники ей ничего не было известно.

– Разве вы работали в международном секторе? В голосе все же прозвучало сомнение. Видно, на взгляд номенклатурной жены, Веретнев не производил впечатления человека из аппарата ЦК, пусть даже «бывшего».

– Нет, – ответил он. – Леонид Васильевич курировал нашу группу в КГБ.

– Тогда вы должны знать Анатолия, он был у нас «прикрепленным».

– Конечно. Кудлов.

Он попал в точку. В начинающих выцветать глазах растворились последние остатки настороженности.

– Я провел за границей много лет, – счел нужным объяснить Веретнев. – Приехал, пытаюсь отыскать знакомых. Кругом новые люди, много молодых, те, кто постарше, теперь никому не нужны. А Леонид Васильевич всегда мне помогал.

Он снова попал в точку. Женщина тяжело вздохнула.

– Да, теперь мы не нужны. Никто не помогает, не заботится. Машину отобрали, продукты не привозят... Мне уже два раза предлагали переехать на другую дачу. К простым... Мне – жене заведующего сектором!

Она долго жаловалась на неустроенность, несправедливость жизни и неблагодарность окружающих людей, но затрагивать тему, интересующую Веретнева, явно не собиралась.

– Я думал, он поможет мне и в этот раз, – почтительно вставил подполковник.

Номенклатурная жена снова насторожилась.

– Разве за границей вы ничего не слышали про мужа? В посольствах мгновенно становятся известны все новости... Веретнев вздохнул.

– Дело в том, что я восемь лет сидел в борсханской тюрьме. Увы, там нет никаких новостей.

– Какой ужас! – Инна Андреевна всплеснула руками. – Раньше такого не допускали: обязательно освобождали или меняли на кого-то...

Подполковник скорбно кивнул.

– А Леонид Васильевич вам уже не сможет помочь, – продолжала Инна Андреевна. – Он погиб.

– Как? Когда? – вполне натурально изумился Слон.

– В девяносто первом, двадцатого августа, когда вся эта каша заварилась... Когда все разрушилось!

– Ай-яй-яй... Неужели он покончил с собой? Инна Андреевна всхлипнула.

– Наверное, так бы и случилось, он бы не смог жить без партии... Но вышло по-другому. Анатолий позвонил в начале сентября и сказал, что...

Щеки женщины заколыхались, голос прервался.

– ...Что Леня разбился. На самолете. Спецрейс в Осло, где-то над морем...

Подполковник покачал головой.

– А Кудлов уцелел?

– В тот раз он не сопровождал Леню. И больше никогда не звонил. Раньше с днем рождения всегда поздравлял, дарил цветы, а теперь...

– Примите мои самые искренние соболезнования, – Веретнев поклонился. – Леонид Васильевич был замечательным человеком. Я всегда буду его помнить... Желаю вам счастья.

Он направился обратно к калитке, но на полпути остановился, будто вспомнив о чем-то, обернулся. Женщина стояла на крыльце, отряхивая веником грязные резиновые сапоги.

– А где похоронен Леонид Васильевич? – спросил подполковник. – Я хочу отнести ему цветы...

Она медленно распрямила спину, посмотрела на него с мрачным недоумением.

– Вы думаете, кто-то искал его? Поднимал из моря, хоронил? Никому ничего не надо... Он так и лежит в море, а мне даже пенсию за него не платят!

На обратном пути Веретнев заехал к Спецу. Дверь долго никто не открывал, но Слон хорошо знал привычки приятеля и нажимал кнопку звонка до тех пор, пока не щелкнул замок.

– Что за манера?! – взбешенно рявкнул отставной майор. Он был возбужден, всклокочен и тяжело дышал, волосы слиплись от пота, на коже вокруг безумных глаз – красный овальный след от маски.